Юрий Ценципер - Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

Я нахожусь недалеко от Ташкента, один, где наши все – не знаю. Положение нехорошее, я один, оторван от всех, старик, к этому больной. Все очень дорого и трудно достать. Хотя я нахожусь при колхозе, но работать не могу. Поэтому, дорогая Ася, буду ждать разрешения высокой инстанции, чтобы дали возможность забрать старика к тебе. Жизнь у меня осталась короткая, и хочу умереть возле Вас.

Я валялся шесть недель в товарном вагоне, конечно, не один, но всю дорогу был больной, и не было кому подать каплю воды.

Кому нужен такой старик, как я. Не евши всю дорогу, я не думал, что доеду до места назначения, а поэтому спасение зависит только от вас. Больше писать нечего, кроме мысли, что человек может быть заброшен один и оторван от своих. Пиши, деточка, как ваша жизнь, где Миша находится, как дети.

Через четыре месяца он воссоединился с частью семьи в Средней Азии и писал маме (в русском он делал массу исправленных здесь ошибок):

Дорогие дети! Письмо и деньги получил, очень Вам благодарен. Ася, радость, которую ты мне прислала с письмом, так трудно описывать, я от радости плакал, что имею с кем-нибудь поделиться, ты же у меня одна осталась, больше никого.

Я не знаю, у кого город Сталино – у нас или врага. Если он у нас, то тогда бы я рискнул поехать на родину.

Когда я жил у себя дома, так я не думал, что мне придется жить на средства детей. Было все свое, хватало на жизнь, а теперь подумать страшно, что стало с нами – все в прах. Все это проклятая война.

Пиши, детка, как вы живете и как здоровье Ваше. Хватает ли Вам на жизнь. Пиши обо всем. Как здоровье Миши, также и детишек. Юра, наверное, большой мальчик. Как он учится и как Володик – нервы не дают покоя при воспоминании.

Твой отец, который желает Вам жизни и здоровья, целую крепко, привет Мише и внукам.

Из Севастополя в Казань шли письма от старших Ценциперов:

29.07.41

Мы здоровы. Все спокойно. Все хорошо. От Аси получили открытку. Думаю, что вы все собрались уже вместе, о нас не беспокойтесь. Гадов фашистских не пускают, а в случае чего, мы в убежище.

А это письмо Аде, которая пошла работать на завод через девять дней после приезда в Дербышки:

Дорогая моя Адочка! Почему ты не пишешь? Как здоровье твое, Ирушки? Ты кормишь, нужно хорошо есть, отдыхать, а мне кажется, ты чрезмерно мотаешься. Почему по-честному не написать мне обо всем?

Сегодня мы перевели тебе 200 руб. на усиленное питание.

Не торопись на работу до холодов. Поможем тебе ежемесячно. Будь немного эгоистичнее и подумай о себе. Кормишь, а подорвешь силы – потом как? Напиши, как Женя. О нас не беспокойся, душа моя. Только если б могла поехать, чтоб помочь вам. Жизнь у нас течет нормально, спокойно. Одну кровать перевезли на Керченскую в Красный уголок – там спим. В случае тревоги, там подвал в скале во дворе, туда можно уйти и даже не слышно ничего.

Подозрительное спокойствие – ведь Севастополь зверски бомбили с начала войны на протяжении двухсот пятидесяти дней.

И вот ведь судьба: Тараса из училища мичманов под Ленинградом направили в родной Севастополь. Родители поэтому и не стали эвакуироваться – сын между боями забегал “поесть борща”.

Однако оставаться в городе было все опаснее, а время для плановой эвакуации из Севастополя было упущено. Тогда Тарас организовал отправку родителей морем в Новороссийск на… подводной лодке. Лодка из-за технического состояния не опускалась под воду, а была переоборудована в плавучий госпиталь. Их скарб состоял из чемоданчика с одеждой и бельем, в руках – якобы серебряная ваза, позже оказавшаяся мельхиоровой, и швейная машинка “Зингер”. Весь путь они простояли на мостике шириной в метр и длиной в двенадцать с еще десятью эвакуируемыми, у каждого – по одному чемодану.

Из Новороссийска поездом и пароходом добрались до Казани и поселились в той же комнате, где жила вся наша семья. Итак, на пятнадцати с половиной квадратных метрах – восемь человек. Четверо нас. Адочка с Иринкой. Дед с бабушкой.

Володя вспоминает деда в Дербышках:

Дед во время войны работал на заводе, что-то вроде сортировки вторичного сырья – металла. Дали ему в помощь – грузчиками – пленных офицеров-эсэсовцев. Картина, как сейчас представляется, фантастическая. Немолодой, маленький и пугливый дед-еврей, командующий группой немецких офицеров-эсэсовцев. Отборные, высокие, в серых шинелях, с которыми дед объяснялся на немецко-еврейском жаргоне и поручал носить свою винтовку-трехлинейку! Деду ее вручили для охраны немцев, но он ее боялся и давал носить им же. Часто можно было видеть странную картину (я деду иногда, если это было не на территории завода, носил еду): телега с металлоломом, в которую впряжены две “тройки” немцев-эсэсовцев, сзади телегу подталкивают еще человека два-три. Сбоку идет эсэсовец с винтовкой, а всей этой упряжкой картаво командует на идиш (дед язык коверкал, делая его “доступнее”) маленький мирный дед.

Бабушка говорила, что в начале войны – во время бомбежки – дед сразу убегал в убежище. После отбоя на упреки и смешки бабушки отвечал: “Я хотел, чтобы хоть кто-нибудь из нас остался живой!” Дед был прелестный.

В Севастополе остался только брат деда Бориса – Соломон. В письме, скорее всего отправленном в начале 1942 года, он писал:

Дорогие все! все! все!

Я здоров.… Работаю уже дней 10–12. Но не могу дознаться – кто где находится. Так, дорогие, за наше мужество и страдания мы, герои-севастопольцы, будем, пожалуй, первыми в мире. А вы в прошлом году беспокоились – кому оставлять ключи от квартиры. Бедный ключ где-то хранится, но в целом – где правда?.. где квартира? Ваша дальнозоркость равняется Володиной, а ему 4 года. Я тоже хотел ехать, но денег мало, а барахло даром никому не нужно.

Целую. Все.

Соломон считал, что немцы, давшие миру Баха, Бетховена, Шумана, не могут быть злодеями, и остался в Севастополе. После отступления советских войск он потерял рассудок. Немецкий солдат застрелил его на улице.

Всего в Севастополе у нас погибло 57 родственников и близких знакомых.

Самуил Ценципер (Тарас)